«Стена Памяти»

Как много жёлтых снимков на Руси

В такой простой и бережной оправе!

Н. М. Рубцов

Когда-то, лет четырнадцать назад, будучи в гостях у бабушки, я перелистывала старый семейный альбом. Моё внимание привлекла старенькая фотография, с которой смотрел на меня грустными глазами молодой солдат.

«Бабушка, кто это?- спросила я. Она бережно подержала снимок в руках, молча, вглядываясь в него, и, вздохнув, тихо произнесла:

- Это мой папа.

- Бабы Варин муж? Мой прадед?

- Да,- кивнула бабушка.

- А где он? Сколько ему было, когда сфотографировался? Почему он здесь грустный?- засыпала я бабушку вопросами.

- Не тараторь. Успокойся. Сейчас расскажу.

И, помолчав мгновение, начала: « Давно это было. Мне, кажется, пять исполнилось. Помню, как мама собирала отцу вещмешок. Помню, я, обхватив папу за шею рукой, гляжу, как мама семенит рядом с нами. Она была отцу-то по плечо. А рядом много людей, и все спешат к конторе. Там крики, плач, гул. Соседская Лизка тоже у отца на руках, но она в этот раз не строила мне рожицы, как обычно. Потом папа поставил меня на землю, поцеловал нас с мамой и пошёл к мужикам. Они выстроились перед конторой. Потом какой-то военный говорил. Я запомнила только «Родина-мать зовёт».

- Мам, а кто она, Родина? Куда зовёт-то, мам?- спросила я, дёргая её за подол. – И почто сразу всех-то мужиков?

-На войну, Томочка, на войну с германцем уходит наш папка. А что все сразу, так скопом-то лучшее, скорей победят вражину и вершаются,- плача, ответила она.

Потом Лизкин папка заиграл на гармошке (он был лучший гармонист среди окрестных деревень, и его всегда звали на свадьбы), и все: бригадир Михеич, дядя Ваня, который был сосед справа, мой папа и остальные мужики пошли строем за военным. А мы бежали за ними и плакали. Бежали и плакали». Бабушка замолчала, вновь переживая горечь расставания с отцом. Вытерев уголком платка глаза, она продолжила:

«Потом пошли одинаковые дни. Нас с Лизкой оставляли то в нашей избе, то Лизкиной. Мамы работали с утра до вечера. По очереди забегали нас проверить: всё ли в порядке.

Однажды весной, когда прошло две или три зимы, моя мама прибежала в неурочный час: она только-только ушла, а вернулась быстро сама не своя. Говорит: «Доченька, папка наш в госпитале. В городе. Письмо вот передали. Идти надо, Томочка. Проведать надо папку-то. Когда ещё придётся свидеться!» Откуда-то медок нашёлся, картохи варёной, сала положила в узелок, рыбы сушёной. Прибежала тётка Вера, Лизкина мама, суёт сушёные яблоки и приговаривает: « Счастливая ты, Варька! Мужика сново увидишь. Живой, слава Богу! Подумать, далеко. Доберёшься как-нибудь. До райцентра на лошади, а там попутка кака подберёт. А от мово-то ни слуху, ни духу который месяц. Ты не волнуйся, Варюха, пригляжу я за девками-то».

Ушла мама. Поплакав немного, я стала играть с Лизкой. Мама её ушла на работу, потом ночевала у нас. А утром, указав на накрытую полотенцем еду, ушла на дальнее поле пахать.

До обеда времени было ещё много, когда мы с Лизкой услышали шум во дворе. Мы взглянули в окно. Сквозь густые ветви цветущей сирени (а она в ту весну как буйно цвела!) увидели какого-то солдата. Он пытался сломанную калитку поправить. Мы с Лизкой на ней часто качались, вот и сломали. Мы тихонько вышли в сенцы и стали смотреть в щёлку, как военный ловко орудует топориком. Что-то знакомое было в его движениях. Словно почувствовав, что на него смотрят, он громко спросил:

- Тома, доча, мамка на работе ли чё?

- Папка?!- ахнула я.

Две или три зимы я его не видела, но знакомое «Доча» заставило меня выскочить из сенцев и повиснуть на небритом солдате. И Лизка следом за мной: «Это твой или мой папка?»- «Мой! Мой! Мой!»- плакала я.- «А где мой?» - кричала Лизка, плача. Папа успокаивал её: «И твой придёт, Лизаня. Придёт! Вот увидишь!» подхватив нас обеих на руки, он вошёл в избу. Поставил нас на пол и выскочил за забытым во дворе вещмешком и, наломав сирени, вновь забежал в избу.

- А мамка-то, мамка-то на работе? Где? На ферме? В поле?

- К тебе, папка, в госпиталь она пошла. Вчера ещё.

- Поздно, видно, письмо-то моё ей передали. Ах, поздно!

Немного помолчав, грустно вздохнул и стал хозяйничать. Мы ели суп из тушёнки, ещё что-то вкусное-вкусное, что достал папа из вещмешка, много смеялись: папа шутил, возился с нами. Прибежала бабка Уля, жившая через два дома, поохала, поплакала. А потом папка засобирался: « Идти мне надо, доча. Поезд. А до города добраться ещё надо, не ближний свет». Я в рёв. Лизка за мной. «Не плачьте, девоньки. Скоро все мы будем дома, все папки вернутся. Не успеет вновь сирень отцвести, как мы будем дома! На вот, доча, снимок мой. Как загрустите по мне, посмотрите, я как бы рядом окажусь. И мамке передай вот эту записку и скажи: пусть не плачет. Вернусь я, вернусь!» поцеловал меня и Лизку и ушёл. Во дворе ещё раз калитку проверил, сломил ветку сирени, улыбнулся нам и исчез в улице, в облаках сирени. Мы долго молчали, уткнувшись лбами в оконные стёкла, и, поревев, уснули.

Я потом никогда не каталась на калитке и Лизке не разрешала.

Мама вернулась через два дня, вся больная. Бабка Уля ей ещё на улице рассказала о нежданном визите. Я показала маме папкин снимок. Долго мы с ней, обнявшись, плакали над ним.

Сирень расцветала и отцветала много раз. Бригадир Михеич, дядя Ваня, сосед справа, и много других деревенских мужиков не вернулось с войны, как и мой папа. Вернулся без вести пропавший Лизкин папа. С одной рукой. Правой. Левая, как и его гармонь, «пала смертью храбрых», как шутил Лизкин папа.

Мама потом вышла замуж за дядю Васю с нижней улицы. Жена у него умерла через неделю после того, как он пришёл инвалидом с войны. Четверых его детей мама вырастила, да я пятая. Жили дружно. Парнишки звали её мамой, а я не могла называть дядю Васю папой. Да он и не заставлял.

Каждую весну, в пору цветения сирени, мы ставили огромный букет в избе, и её запахом пропитывалось каждое брёвнышко. Рядом - снимок папы. А в День Победы дядя Вася и Лизкин папа, накрыв горбушкой хлеба стопу, поминали моего отца. «Прости, Санёк, что живы. Варюху твою не обижаю. И Томка мне родной стала. Будь спокоен, Саня. Вечная тебе память!»- тихо говорил дядя Вася. А Лизкин отец беззвучно плакал, поглаживая новую гармонь оставшейся рукой. Он всюду её таскал с собой, на все гулянки, хотя играть не мог. Но никто над этим не смеялся.

Мы с мамой мечтали съездить в Астрахань, где умер от раны в госпитале мой папа. Хотелось побывать на его могиле, землицы родной привезти ему, сирени положить к памятнику. Но бедность наша не дала сделать это».

« Может, ты, внученька, сможешь когда-нибудь навестить своего прадеда, Мерзлякова Александра? Не за границей, дома, в России похоронен».

«Конечно, бабуля. Я обещаю: Отучусь, начну работать - съезжу. Постараюсь весной, чтобы сирень посадить на могилке»,- ответила я тогда. Вот уже девять лет, как окончила университет, сначала один, потом второй. Бабушка Тамара каждую весну ставит огромный букет сирени в комнате, а рядом - старую фотографию, с которой смотрят на нас, его внуков и правнуков, грустные глаза вечно молодого 25-летнего солдата. Бабушка никогда не напоминает мне моего давнего обещания. Но я-то его помню! Эта неисполненность жмёт мне сердце.

Прости нас, рядовой Мерзляков Александр! Прости нас, прадед! Когда-нибудь мы обязательно придём к тебе в пору цветения сирени, которую ты так любил. Ведь не будь тебя, не жили бы мы, не продолжился бы твой род. Вот уже подрастают твои праправнучки. Им пока по четыре года. Но придёт время, и мы расскажем им о молодом солдате со старой фотографии, благодаря которому продолжается жизнь и каждую весну расцветает сирень, окутывая благоуханием родную землю.