«Стена Памяти»

Боевые награды: ордена "Красной Звезды","Орден Отечественной войны второй степени", медали "За освобождение Варшавы","За взятие Берлина"."За победу над Германией в Великой Отечественной Войне".

Повесть "Госпиталь 5249" из книги Юрия Орябинского "Для нас война не кончилась".

Воспоминания Александры Васильевны Брежневой.

22июня 1941 года, Новосергиевский район «воевал» с Мустаевским. Тогда ведь были военные игры, потому что все знали — войны не миновать. Я заведовала Новосергиевским райздравотделом. Мы готовились, у нас спецпланы были. И вот 22 июня в 2 часа дня заседал штаб, а в 4 начались наши «военные действия». Раненым, как обычно, никто не хотел быть, я выезжала на «поле боя», определяла «ранение», ну, и все такое прочее. Потом председатель райисполкома подвел итоги — Новосергиевский район победил. Все хорошо. Я вернулась домой.
А ко мне приехала мама с младшим братом. Дом мой стоял на берегу Самарки. Мама и говорит:
— Пойдем искупаемся.
Только забрались в воду, бежит рассыльный:
— Распишитесь. Срочно в райком партии.
— Что значит, распишитесь? Ну, сказали бы просто, я и так пришла.
— Нет, распишитесь.
Все это я и высказала секретарю райкома, а он в ответ, что вот, мол, война. Я вспылила:
— Да хватит вам об этой «войне»! Ну, «воевали», ну, победили. Что ж теперь об этом целый день говорить.
Тогда председатель райисполкома взял меня за плечи, привел в свой кабинет и молча включил радио, где в записи передавали выступление Молотова. Только теперь до меня дошло, о какой войне шла речь.
Сразу же началось: этого взять на фронт, того передвинуть, третьего назначить на его место. У меня была бронь, и мы готовились к зиме. Сами заготавливали дрова, ездили в поле вязать снопы, чего я делать не умела. Однако приходилось терпеть. Но когда стали прибывать эвакуированные с мертвыми детьми на руках, я не выдержала, пришла к военкому и сказала:
— Я уйду на фронт. Давайте повестку.
Он выписал. Я принесла ее председателю. Тот повертел и порвал:
— Иди работай.
После второго захода взбучку мне дал уже секретарь рай¬кома. Когда я сунулась в третий раз, собрались вчетвером: секретарь, председатель, военком и начальник НКВД. Вызвали меня:
— Где ты больше пользы принесешь?
— Конечно, — говорю, — на фронте.
Я тогда думала, что стоит мне там появиться, и войне конец. Ну, решили все-таки отпустить.
— Ничего, — сказал председатель, — она дальше телеграфного столба не уедет.
Сели мы в поезд человек шесть и с нами сопровождающий — завхоз больницы со всеми документами. Я-то для него была большим начальником и приказала сопроводительные никому без меня не давать. Доехали до Тоцкого. Заходит представитель комендатуры и говорит:
— Команда такая-то здесь? Я отвечаю:
— Здесь.
— Выходите.
— Нет, мы едем на фронт.
Все же убедил он нас, что здесь идет формирование и мы, медики, будем приданы одной из частей. Получалось вроде логично. Выгрузились мы, сели в брички и приехали в госпиталь. Начальником его был Поляков, эвакуированный из Витебска. Вышел он:
— Кто старший? Завхоз наш говорит:
— Я.
— Давайте документы.
Тот замялся и на меня поглядывает:
— А я их не взял.
— Как так? Быть этого не может.
Понял, конечно, Поляков в чем дело. Посопел-посопел, прогнал завхоза, а меня назначил в отделении дежурной сестрой и девчат моих распределил.
Пришла я в отделение, а раненые, знаете как: вот, мол, побегает за нами новая сестричка. «Нет, — говорю, — бегать не буду. В 10 часов чтобы все были в палатах, а в 11 — спать». В первое же дежурство я приказала двери и окна на ночь закрывать. А госпиталь был в бараке. Вот на утро раненые и говорят: "Сестричка, вы хорошо делаете уколы, но дежурьте только днем , ночью вас не надо». Так я проработала неделю. В это время в Тоцком формировалась польская армия Сикорского. Назначили меня туда старшей медсестрой. Утром мы ходили на молитву, а вечером на политинформацию. Дублирование было во всем: санитар поляк — санитар русский, врач поляк — врач русский. Когда меня назначили старшей, я от дублера отказалась. Начальник, поляк, согласился: «Будет так». Там я немного познакомилась с польским языком. А многие офицеры были из бывших белополяков: возили с собой и ковры, и золото. Жили с комфортом. И вот однажды подходит ко мне солдат по фамилии, как сейчас помню, Войнесидорович и потихонечку говорит: «Пани, а мы не будем вместе с вами воевать. Мы уйдем в Иран». Так оно и вышло. А в армии воевали наши, русские ребята, только в польскую форму одетые.
Мы были переведены в разряд вольнонаемных. В это время в Оренбург эвакуировался 1-й Харьковский медицинский институт. Подала я туда заявление, а до этого — военкому с просьбой отправить меня на фронт. И вот в один и тот же день я получила приглашение в институт и повестку в военкомат. Пошла под вечер к военкому. Он и говорит: «Езжайте в институт, а на фронт еще успеете». Посадил меня в сани, отвез на зал и определил вместе с солдатами в вагон. Помню, еще печка там нещадно дымила.
Приехала в Оренбург. Думала, не поступлю. Все-таки перерыв после техникума был большой. Но сдала. Тогда по ускоренной программе врачей выпускали через три с половиной года. Через год, 8 марта 43-го, я получила повестку. Мне оставалось сдать за второй курс анатомию и английский. Подружка мне и говорит: «Давай скажем, что мы на третьем». А с третьего курса уже не брали. Явились мы на другой день в военкомат. Она пошла первой. Там такой разговор был:
— Вы где сейчас?
— В мединституте.
— На каком курсе?
— На третьем.
— Идите.
Вошла я. В комнате комиссия, человек двенадцать. Воен¬ком спрашивает:
— А вы где сейчас ?
— В институте.
— На каком курсе?
— На втором.
— Как на втором?
— Мне еще английский и анатомию сдавать.
Я чувствую, что он мне спасательные круги бросает:
— Вам медкомиссия не нужна?
— Нет, я здорова.
— Тогда придется идти на фронт.
— Ну и ладно.
— Идите.
Направилась я к двери, а он вслед:
— Мне кажется, вы хромаете. Я обернулась:
— Нет.
Он вздохнул:
— Все, идите.
И я ушла на фронт.
Привезли нас в Ростовскую область и определили в 8-ю гвардейскую армию Василия Ивановича Чуйкова, в хирургический передвижной полевой госпиталь 5249. Я была старшей операционной сестрой. Поначалу мы работали при свете коп¬тилок из снарядных гильз. А в Апостолове Днепропетровской области немцы при отступлении из-за распутицы бросили 11 тысяч полностью заправленных машин. Там я подобрала электростанцию и «студебеккер», и стали мы оперировать с подходящим светом. Вообще, немцы к этому времени сдавались такими массами, что их конвоировали даже гражданские.
Там уже, на Украине, нам прислали капитана медицинской службы Ильина. До него оперировал Тарас Васильевич, участник еще первой мировой. Пил он так, что, бывало, падал. Но стоит подойти к нему и сказать «раненый», как он вставал и оперировал, как ни в чем не бывало. Так вот, когда прислали Ильина, Тарас Васильевич облегченно вздохнул: «Моя замена». В это время на мине подорвалась штабная машина. Двое по¬гибли, а третий поступил к нам с вколоченным переломом верх¬ней трети бедра. Поручили оперировать Ильину с недавней выпускницей минского института. Вокруг стояли начальник госпиталя, ведущий хирург и я. При такой операции, когда задета бедренная артерия и другие мощные сосуды, обычно накладывают простыни, а Ильин пользовался салфетками. Я не выдержала:
— Почему вы берете салфетки? Он мне:
— Я экономлю.
— На этом мы не экономим, нас тыл обеспечивает всем.
А Ильин, видим, копается-копается, а ничего у него не получается. Тогда Тарас Васильевич, здоровый сибиряк, кулаком вместо жгута пережал сосуды и приказал минской выпускнице:
— Карлина, оперируйте.
У той руки дрожат, но делает все, как положено, как ее учили. Закончили операцию и разошлись. Потом Ильин заглянул ко мне:
— Вы что же, думаете, я не справился бы? Если бы над вами столько людей стояло, разве вы не волновались бы?
Я огрызнулась:
— Надо мной хоть дивизию поставь, я буду делать то, что умею.
Однажды Ильина оставили с шестерыми нетранспортабельными ранеными, а сами двинулись вперед под Ингулец, который несколько раз переходил из рук в руки и где шли тяжелые бои. Через некоторое время Ильин появился в госпитале и сообщил, что все его раненые погибли. У нас возникло сомнение, которое раз от разу усиливалось. Словом, Ильиным занялся СМЕРШ, и, как нам потом сообщили, он оказался вредителем, завербованным немецкой разведкой. Была у него еще одна особенность, за которую его прозвали «балериной». Мы¬то жили, как придется, в палатках, в окопах, на земле — на себя некогда было взглянуть. А он так перед зеркалом и вертелся.
Как я уже сказала, тыл снабжал нас всем: медикамента¬ми, перевязочными материалами, посылками. Просто слезы иногда выступали, как подумаешь, что голодные люди наши еще кровь свою раненым сдают. А нам порой праздника хотелось. Помню, стояли мы под Днепропетровском и узнали, что там в одном из домов культуры «Наталку-Полтавку» дают. И не профессиональный театр, а обычная самодеятельность. И так захотелось мирной жизни пригубить, что мы осенью, в дождь и снег за 12 километров отправились в город. А ночевали у незнакомых людей, которые и обогрели нас, и приютили.
Во время сильных боев оперировать всех не успевали. Из сортировочного отделения, а это палатка человек на сто, забирали в первую очередь тех, кто уже не мог кричать. Многие умирали, так и не попав на операционный стол.
После освобождения Одессы нас перебросили в Молдавию, а затем на 1-й Белорусский. Здесь, когда вошли в Польшу, ко мне подошел начальник госпиталя Коваленко:
— Саша, сейчас тебя вызовут в Особый отдел.
И не объяснил, в чем дело. Особист спросил меня, знаю ли я такого-то, и назвал фамилию.
— Не помню, — говорю.
— Постарайтесь вспомнить, был у вас такой раненый.
— Нет, не могу припомнить.
А через три дня из Москвы прислали историю болезни, и я вспомнила...
...Еще на Украине, когда брали Ингулец, к нам поступил капитан с ранением и газовой гангреной. Мы знали, и он догадывался, что обречен. У него были планшет, карманные часы на цепочке и яловые сапоги. И он попросил все это после смерти переслать жене, чтобы она уже точно знала, что его нет, и не тешила себя пустыми надеждами. Как-то под вечер я прошла по отделению и увидела, что капитан умер. Я взяла часы, планшет, а про сапоги забыла. Наутро, когда вспомнила, сапог уже не было. Спрашиваю санитара Тартышного, который и в ту, и в эту войну был в плену:
— Где сапоги?
— Не знаю.
— Не скажешь, куда дел, — пристрелю.
— Я их на бутылку самогона выменял.
— Вот тебе пол-литра спирта, и чтобы сапоги были. Принес он, собрала я капитановы вещи, как он просил, и отнесла начфину Дорофееву, который был по совместительству парторгом. А дальше дело происходило так. У нашего начальника госпиталя Коваленко были самолетные часы, и на всех совещаниях при сверке часов над ним подтрунивали: «Опять Коваленко со своим будильником пришел». Когда взяли Одессу, он дал Дорофееву две тысячи и попросил его купить на базаре хронометр попристойнее. А тот, не долго думая, сбагрил ему часы капитана. При очередной сверке перед наступлением кто-то часы опознал, и Коваленко чуть не пристрелили на месте. Чуйков приказал прекратить шум и разобраться. Оказалось, что Дорофеев и другой такой же доморощенный мародер Хайтин вещи, что поценнее, никуда не отсылали, а делили между собой. Долго их потом допрашивали и в конце концов куда-то убрали.
...После Холма перед Майданеком шофер моего «студебеккера», куркулистый такой мужик, начал волынить то да се, поршня, мол, надо менять. Я поняла, что ему спирта надо, машина-то новая. «Хорошо, — соглашаюсь, — дам я тебе водки. Но будешь менять при мне». Пока он возился, колонна ушла вперед, а нас немцы отрезали. «Знаешь что? — говорю шоферу. — Если мы не проберемся к своим, прежде чем меня убьют, я тебя пристрелю». А из личного оружия я стреляла прекрасно. Но шофер был первоклассный, он ужом пробрался по всем этим дорогам, и мы догнали своих.
Был у нас в Польше замполитом капитан Журавлев — барин и чистюля, чтобы кто-то ему все выстирал и выгладил, пуговицы начистил. Всегда возил с собой койку и тумбочку. И вот как-то раз снаряжали мы гужевой обоз с ранеными. Я выбираю для погрузки самое необходимое. А он туда тискает койку и тумбочку. Я приказываю солдатам убрать. Те выполняют. Он приказывает грузить. Они выполняют его приказание. Я опять за свое. Журавлев по званию выше, а по занимаемой должности я ему не уступаю. Словом, схватились мы за пистолеты. Начальник, когда увидел, кинулся к нам: «Вы что, стреляться? Идите в лес». Потом Журавлев не раз передо мной за эту выходку извинялся.
Когда подошли к Висле, меня со спецбатальоном откомандировали в Белоруссию, под Гомель. Собрали на складе все не¬обходимое и дали еще сундучок с презервативами.
— А это еще зачем? — спрашиваю.
— Берите. За солдата отвечает строевой командир, а за офицера вы.
Еле успела я в эшелон, легла на этот сундучок, и всю ночь проспала. Утром нашла офицерский вагон, комбата, представилась и попросила выделить мне отдельный вагон. А он грубо так:
— У меня вон их четырнадцать гавриков лежат. Если всем по вагону, то эшелона не хватит.
Я вскинулась:
— Меня это не касается. Если не дадите вагон, будете стоять в тупике.
И тут, смотрю, отодвигается занавесочка, а оттуда — особист.
— Майор, чин у нее маленький, а права большие. Отдайте.
Выделили мне вагон, вымыли, оборудовали, как положено быть санитарному вагону. И стали офицеры ко мне поочереди нырять — у кого живот закружился, у кого зубы заломило. Но я-то понимаю, чего им от меня надо, и выпроваживаю. Словом, с самого начала не заладились отношения. Обхожу их вагон, а сзади слышу: «Подумаешь, цаца! Вот приедем в Белоруссию — там баб пруд пруди». Думаю, как же мне дальше работать?
На место приехали под вечер. Майор и говорит:
— Ну, коль у вас права такие большие, выбирайте, где жить будете.
Мне приглянулся один домик. Зашли.
— Хозяйка, вот доктор. Будет у вас жить. А та:
— Не можно.
— Почему?
— А мы здесь Гитлера хороним.
— То есть как?
Прошли мы с комбатом вперед. Смотрим, стоит гроб, а в нем чучело Гитлера с усиками, и каждый из собравшихся проклинает его. Оказалось, что убрать его нельзя, потому что утром должен быть совершен еще какой-то необходимый обряд. А я всю ночь не спала и думала, как же мне наладить контакт с офицерами.
Утром набила полные карманы презервативами и пошла на офицерское собрание. Там комбат распределял своих ротных и взводных кого куда, а потом сказал: «Вот еще доктор с вами хочет поговорить». А доктор так и не додумала, о чем будет толковать. Вынула я из карманов полные горсти презервативов и говорю:
— Вы понимаете, мы сейчас находимся на территории, где был враг, где он оставил все, вплоть до вензаболеваний.
Дальше продолжать не пришлось — расхватали у меня все из рук. Я им:
— Приходите, если нужно, у меня еще есть.
Ну, думаю, вроде дело налаживается. Предложила майору — тот отказался:
— Не заставляйте меня заниматься онанизмом. Пришла я в дом, где Гитлера хоронили, разложила карту.
Нет, не место мне здесь, в Тереховке. В Гомеле — шта