«Стена Памяти»

ПОМНИ МЕНЯ

Мой отец, Ковалев Максим Иванович 1901 года рождения, ушел на фронт в декабре 1941 года, отказавшись от брони, оставив семью с 4-мя детьми 15, 13, 11 лет и 9месячным ребенком. Вернулся в мае 1945 года, мне было тогда 4 года. Я помню, как встречали воинский эшелон тогда на вокзале. Но речь не об этом. Он привез с собой дневник с некоторыми воспоминаниями о происходящих событиях и о жизни на передовой (иногда в прозе, иногда в стихах). Дневник этот бережно хранится в нашей семье и передается от одного брата к другому и теперь вот он у меня.
Вот несколько записей из военного дневника моего отца.

Клятва на могиле погибшего друга
В степе на пригорке могила сырая
Бойца приютила в объятья свои.
Дорогой суровой, усталость скрывая,
Друзья его с боем в Германию шли.
Привал у могилы. И митинг стихийный.
Бойцы поклялись отомстить за бойца.
И вот уж свершилось. Стих гром орудийный.
Но он не дожил до счастливого дня.
Пусть спит наш товарищ в степи одиноко,
Пусть наша сильнее взволнуется грудь,
Он тоже герой! Он сражался жестоко!
Он тоже к победе прокладывал путь.
Почтим же, товарищи, тех, кто погибли
За дело свободы и счастье людей!
Мы в дружной семье приголубим, полюбим
Судьбой обездоленных жён, матерей и детей.
Мы жертвы несли, но победа за нами,
Мы счастье, свободу народам дарим.
Погибшие братья участвуют с нами,
Мы помнить до гроба их, клятву дадим.
Отныне пусть мир меж народами будет
И люди не знают военных тревог!
Всех бед и несчастий урок не забудем-
Реванша фашизм никогда не возьмёт!
15 мая 1945г Д. Моседиса
не знаю, и я говорить не мог. Проводив Шимолина глазами, я остался один среди раненых и медрабртников санчасти. При заполнении учётной карточки я писал на бумажке что им было нужно. Врач покачал головой и знаком показал мне, что мол, поедешь дальше. Только в госпитале 8 августа я в первый раз за 12 дней сказал: «Пить». При этом голос был такой, что я сам его не признал своим и даже испугался.
28 августа старшина Шимолин бы случайно в Каменке и разыскал меня в госпитале 4422. Он подробно рассказал мне всё остальное, чего я не знал о случившемся со мной 27 июля, и оно сводилось к следующему. Когда он возвращался ко мне из цепи, противник бросил болванку из «скрипача», которая упала рядом с моим окопом. Раздался взрыв, который я не слышал, а Шимолин видел, что снаряд упал прямо на меня, и, когда подбежал ко мне, то вначале не мог определить, где был мой окоп, так как на месте, где были наши с ним окопы, зияла 3-х метровая воронка. Постояв немного над ямой, он хотел было проститься со мной, заочно, конечно, и идти обратно в роту доложить, что писарь погиб вместе с канцелярией. Но, вспомнив, что полученные им деньги были у мня и чувствуя за их ответственность, подумал, что трудно будет доказать, что сам он стался жив, а деньги погибли.
По его предположению мой окоп находился не в самой воронке, а где-то сбоку от неё. Он решил покопать землю, поискать деньги и привлёк к этой работе проходившего в это время связного Полевого Алёшу. Может быть, они не так много, как им показалось, но терпение их было вознаграждено: они нашли сумочку, а когда потянули ё, то обнаружили и меня, так как она была надета через плечо. Пришлось откапывать и меня. Они же отнесли меня километра за два в тыл, где стояла наша батальонная кухня и положили в чей-то освободившийся окоп, в котором я пролежал больше суток, и из этого же окопа Шимолин увёз меня в санчасть.
Я не знаю, если бы не было со мной казённых денег, стал ли бы откапывать меня Шимолин? Хотя мы с ним жили дружно и, кроме того, он тоже уралец. Буткинского района Свердловской области. Всё же я вынес убеждение, что именно за эти 6000 рублей я купил если не здоровье, то жизнь и, как видите, живу уже скоро два года.

2 марта 1945 года.

Запись 1 марта.
Недолго пришлось стоять нам во втором эшелоне. 12 июля уже все подготовительные работы к крупному наступлению были закончены, бои спланированы. Ждали только приказа. В диспозиции было отведено и нам место для наступления. Из села Малая Ивановка мы должны были наступать на шахту №…(не помню), что находится в 3-х километрах от Штеровки. Разрушенная Штеровская электростанция от нас была справа и хорошо просматривалась простым глазом с высоты на подступах к Малой Ивановке.
Нам предстояло передвинуться километров на 20 – 25 на юго-запад от места, где проходило комсомольское собрание. Как правило, передвижение можно было производить только ночью. Сделав один переход через села Орехово и Круглик , мы остановились на дневной привал. Это было ясное тихое утро 15 июля, когда был зачитан приказ о начале наступления на нашем участке. Часов в 8 утра после объявления приказа и завтрака была подана команда быть готовыми к бою в любую минуту, хотя мы и находились резерве в тылу, километрах 4 -5.
Как и перед всяким боем, после тщательной подготовки каждый старается выкроить 5 – 10 минут, чтобы написать родным письмо, чтобы известить. Что ещё жив, т.к. никто не уверен будет ли жив после боя. Моя задача в подготовке к бою как писаря роты заключалась в том, чтобы собрать от всех написанные письма и отправить их на почту и вручить письма адресатам, полученные с почты, так как другие приготовления мною были окончены раньше. Не дожидаясь, когда напишут письма для отправки, я пошёл на командный пункт батальона, куда почтальон приносил письма. Кстати и почтальон к этому времени уже пришёл с почты. Я просмотрел все письма и отобрал адресованные бойцам нашей роты, которых я знал всех на память и возвратился в роту.
Василий Косарев , плотного телосложения , 1915 года рождения , уроженец Алтайского края с 15 августа 1941 года находился в армии, был ранен и в 1942 году из госпиталя прибыл с пополнением к нам и попал в нашу роту. За год пребывания в одной роте, да всё время вместе в боях и походах, мы не могли не подружиться с этим сибирским крепышом. Охотник по натуре, пчеловод колхозной пасеки по профессии, он не любил много рассказывать о себе, но уж если вызовешь его на разговор, он умел быть хорошим собеседником и замечательно рассказывал приключения из охотничьей жизни в тайге. С момента ухода на фронт он более двух лет не получил из дома ни одного письма. Это сильно его волновало. Не смотря на свою внешнюю суровость, он, очевидно, был верным мужем и примерным отцом. Он настолько был разочарован, что перестал верить в то, что когда-нибудь я принесу и ему письмо. Он же писал домой часто. Когда я приходил с пачкой писем в руках. Меня обыкновенно окружали все свободные люди роты, а он отходил в сторону, чтобы незаметно смахнуть не прошенную слезу. Так было и на тот раз. Однако это был день, когда я ему принёс первое письмо из дома за всю войну. Зная его характер и зная, что он будет взволнован до бесконечности. Я ещё дорогой отложил его письмо в карман, чтобы передать его одному, а не в кругу товарищей. Я чувствовал по себе, какое должно быть переживание у человека, получившего первое письмо за два года войны.
Раздав письма товарищам и передав газеты парторгу роты, я отошёл в сторону, и так как Василия Яковлевича нигде не было видно, я понял, что он где-нибудь спрятался и пишет письмо. Отойдя в сторону, я крикнул: «Косарев, ты написал письмо?» Он поднял голову из-за куста дикой белой розы, которая каким-то чудом держала на себе цветы и среди всей зелени казалась большой кучей ваты, кое- где утыканной зелёными листочками, и ответил, что пишет. Я подошёл к нему, и, радуясь за его счастливую минуту, тихонько сказал: «Вася, сегодня и тебе принёс письмо» . «Не шути» был грубоватый ответ Василия. Но очевидно по выражению моего лица и голоса или по каким-то другим, ему одному известным причинам, что тут есть какая-то доля правды. Тем более можно было ему взволноваться, т.к. этим вопросом я с ним никогда не шутил.
Бросив писать, он поднял на меня изумлённые глаза и проговорил голосом, в котором чувствовалась нотка обиды и досады: «Принёс, так давай».Я увидел, что он волнуется и не стал томить его, вынул письмо из кармана, подал ему и сказал: « Из Алтайского края от жены». Он взял дрожащей рукой письмо, посмотрел на адрес и тут же перевёл изумлённый взгляд на меня. Видно было, что он не мог понять, как это случилось, откуда я взял письмо. Он потерял веру, что ему пишут. С минуту он глядел на меня расширенными недоумевающими глазами, потом опустил глаза на измятый затасканный треугольник, поднял его к свету, оглядел ещё раз со всех сторон и крепко-крепко поцеловал этот свёрнутый треугольником лист грубой желтоватой бумаги. Руки его мелко дрожали и слёзы, как маленькие стеклянные шарики, блестя на солнце, катились по его щекам. Для того, чтобы дать ему возможность успокоиться и ощутить полное наслаждение первым письмом наедине, я хотел уйти. Василий сквозь слёзы посмотрел на меня, рассмеялся и попросил подождать, пока он прочитает письмо. Видно было, что держа письмо в руках, он ещё не верил, что это правда.
Суровый закон войны сделал меня чёрствым человеком и в этот момент я не был способен ни плакать ни смеяться, однако глядя на этого угрюмого с виду сибиряка, я благоговел. Василий развернул письмо. Лист желтоватой бумаги весь покрыт каракулями букв, видно было, что не совсем грамотная рука писала его. А в конце, как это часто бывает, была вычерчена детская ручонка. Не знаю, чем кончилась бы наша с ним молчаливая беседа, если бы меня не позвали в канцелярию роты, которая тоже была под кустом, но метров на 50 дальше. Я ушёл. Василий крикнул мне вдогонку: «Спасибо» и остался один со своим драгоценным письмом. С тех пор как я вручил письмо Василию, прошло часа три, если не больше, а он всё читал его и читал. Очевидно, нет ничего дороже для солдата на войне, чем первое письмо с родины. Время приближалось к обеду. Василий всё читал письмо. Кухни дымили во все трубы, готовя обед бойцам и офицерам. На передовой нет отдельной кухни для офицеров. Противник, просматривая наши ближние тылы, очевидно заметил дымок от кухонь, догадался , что тут сосредоточились части и открыл по балке огонь из дальнобойных орудий. Укрытий в этом месте у нас не было. Все эалегли в кустах по балке, а Василий всё ещё продолжал читать своё письмо. Он был так увлечён этим письмом, что , наверное, не заметил, что нас обстреливают. Обстрел, правда, был редкий. И вот один из снарядов ударился в землю недалеко от куста, где сидел Василий. Раздался взрыв. Земля, щепки, оторванные от стволов ближних деревьев, ветки и листья высоко взвились кверху и рассыпаясь веером, летели обратно, а белые лепестки дикой розы, сорванные взрывной волной, как белые пушинки снега. Долго кружились в воздухе и медленно, как в тихую погоду хлопья снега, опускались на землю, Василий сидел у куста, чуть навалившись спиной на ствол молодого дубка. Письмо держал перед глазами в правой руке, которая медленно опустилась на грудь, но глаза не хотели отставать от письма и в такт его падению опускались книзу.
Внизу по балке, где был расположен командный пункт полка, взвилась зелёная ракета, условный знак к выступлению. Резервы двинулись вперёд, где шёл ожесточённый бой за переправу через маленькую речушку. Забегали офицеры, выстраивая взводы и роты. Все бегают, суетятся, спешат, а Василий сидит как сидел, прислонившись спиной к дереву. Я не выдержал и побежал к нему, узнать, почему он отстаёт. Никто не может представить моего удивления, когда я подошёл к нему. Василий сидит чуть-чуть нагнувшись вправо, рука с письмом опущена на грудь, глаза смотрят на письмо, а белые лепестки розы ровно, аккуратно засыпали его лицо, грудь и голову как будто невидимой нежной рукой специально посыпаны на него. Маленький осколок снаряда пробил его грудь и вошёл в сердце. Смерть наступила мгновенно. Я доложил командиру роты, он приказал мне записать его в списки убитых, и рота двинулась по балке к мосту.
Я не буду утверждать, что это письмо, такое долгожданное, привело его к гибели и не буду оспаривать, что если бы не было письма, Василий Косарев мог бы также уцелеть, как и все мы, прижавшись где-нибудь в ямку. Очевидно, такой случай. Я не берусь судить, что было бы, если бы я не вручил ему это письмо. Этот случай с письмом я описал в стихотворении 16 октября 1944года.
Случай с письмом
По степям, за многоводным Доном
Он третий год свободу защищал
А из Сибири, из родного дома
Писем долго он не получал.

Вот однажды утром на привале
Ротный писарь Саша Карасёв
Письмецо с далёкого Алтая
Ему всё помятое принёс.
Слёзы радости искрою засверкали
На его заветренных щеках,
Нервной дрожью руки задрожали,
Читать его он спрятался в кустах.
В конце письма была красиво
Ручонка детская наведена
И подпись милая под ручкою гласила:
«Нарисовала, папа, я сама»
Под кустом, одетым цветом белым,
К стволу дубка спиною прислоняясь,
Он целовал письмо до позднего обеда,
Читая вслух его, не торопясь.
Вдруг снаряд, шипя, ударил близко,
Метра четыре сделав перелёт.
Свистя, осколки разлетелись низко,
А он лишь ручку девочки берёг.
Крошка хищного металла
Шинель ему пробила на груди.
А дочка милая о случае не знала,
В тот миг играла с куклой у реки.
Он от смертельного удара
Застыл тот час с улыбкой на устах
А белый цвет, как будто, так и надо
Дождём на грудь посыпался с куста
Письмо в конце с рукою детской
На грудь пробитую он тихо уронил
И на руке, с улыбкой милой, детской
Потухший взгляд на век остановил.
Он умирал, ему приятно снилось
Он взглядом дочь любимую искал
И на груди, где тихо кровь сочилась,
Письмо он крепко милое прижал.
Кровь на бумаге ярко заалела,
Где дочь писала мелко на углу
В письме она сказать ему хотела:
«Домой тебя я, папа, скоро жду»
Друзья его пошли в обход лесами,
Где бой жестокий длился у моста,
А он с письмом, осыпанный цветами,
Один лежать остался у куста.
Напрасно дочь ту ручку рисовала,
Мечтает дома папеньку встречать.
Гордись лишь тем, что ты рукой накрыла рану
Отцу, где смерть поставила печать.